ПИСЬМО ДОМОЙ

Нет, какое, право, безобразье!
Я морально оглушен и пуст!
Вертолетом (для разнообразья)
Прилетел я нынче в Златоуст!..

Подо мной неслись ручьи и боры,
Винт ревел, качало - сущий ад!
И везде в папахах снежных горы,
Поскорей бы смыться в Ленинград!

Треплют мне уже гастроли нервы,
Вот чуть-чуть - грядет девятый вал!
Златоуст когда-то Петр Первый,
Не подумав, с дуру, основал:

Бродит тьма немыслимых созданий,
По горбатым переулкам, бля!
И стоят шеренги серых зданий,
Будто не жилье, а "два ноля"!

И идут по улицам уроды:
И никак не радует деталь,
Что и здесь в горах стоят заводы,
На которых выплавляют сталь.

И, поднявшись вверх, не очень строен,
Но для местных, видно, идеал -
На брегу реки отель построен,
Как тюрьмы центральной филиал!

То ли архитектор был неласков,
Иль прорабу было наплевать,
Но окрашен серо-бурой краской
Одноместный "люкс", ядрена мать!

Цвет дверей увидишь грязно-желтый -
Сразу навивается тоска:
Хорошо, что на дверях щеколды
Не видать, как нету и "глазка":

Я в любом отеле, в общем, кроток,
Этот же - сведет меня с ума!
Ведь сюда навесить бы решеток -
И была б Бутырская тюрьма!

Этот номер лишь того приветит,
Кто отсидки жаждою влеком:
Лампа в сорок свечек тускло светит,
На шнурке вися под потолком.

Не висят ковры здесь и эстампы,
Телефона нету и стола:
О наличье же настольной лампы,
Как видно, и в проекте речь не шла.

То что нет в отеле телефона -
Объяснить нельзя, как и простить:
Им еще залить бы пол бетоном,
И в него кровать мою ввинтить!

Эх, такая, видно, доля наша-
Человек давно на все готов!
Говорит: "Мерси, что не параша,
И что в коридоре нет ментов!"

В Екатеринбурге потусует,
И домой Ваш Саша прилетит,
Ласково обнимет, поцелует:
Боже, как он этого хотит!

10 - 26 марта 2000,
г. Злотоуст, гостиница "Златоуст" (по-моему так называлась),
г. Екатеринбург, гостиница "Дом крестьянина"

(Поэма о «Конкурсе-смотре художественной самодеятельности работников транспорта» в ДК им. Горбунова)
То была удручающая пошлятина!
Случайно попав на этот «смотр» в качестве звукорежиссера, я, несмотря на холод, выдержал эту пытку до конца, потому что такой вопиющей бездарности я не встречал еще никогда!
Ннадеюсь, что больше никогда не встречу.

Мне в жизни – все не ново,
Такого повидал!..
Но в клубе Горбунова –
На «конкурс-смотр» попал…
Вот зал кишкообразный,
В нем свет, как в морге, аж!
Ну где же им, заразам,
Здесь показать вольтаж?
Зал холодом окутан,
Тут – явное не то…
А Колобков закутан
В ушанку и пальто!

Где руки, ноги, талия –
Не видно! Очень жаль!
Какая-то там Наталия
Садится за рояль…
Она в игре – задира,
Взяла же, падла, в плен!
… Тут, звуком из сортира,
Запел виолончлен!
Смычок по струнам бойко
Запрыгал, сгоряча…
По звуку – маслобойка,
По качеству – моча!

Ведущий прямо вился,
В «веденье» пря, как в ров…
… На сцене появился
Солист Олег Петров!
Ну, выдай полной мерой,
Хоть франт ты, хоть не франт!
Но тут… Костюмчик серый,
И серенький талант.
Он шел дорогой длинной,
Над «Брестской ГЭС» корпел…
Тут голосом совиным,
Какой-то хрен запел!
И хоть бы пел баллады –
Взял арию, нахал!
(Такие, бля, рулады –
Я в жизни не слыхал!)
Дугою выгнув тело,
Подав себя, как альт –
Пилою взвыла Элла,
(не та, не Фицжеральд)...

Покуда, тужась, пели
На сцене мудаки -
В жюри заиндевели
Усы и пиджаки!
Сосульки в снежной вате
Висят со всех боков…
«Ну, на сегодня хватит» –
Промолвил Колобков.
Не всем, вот, в море парус
Надуть! Не всех удел…
(А финансист Гераус –
про творчество п..дел!)

Потом решенье вышло:
Мол, каждый – молодец,
Но денег – х.. вам в дышло!
…Такой вот был п…ц!

1996-1997, Москва.

(Происшествие в г. Саратове во время
предвыборной агитации ОВР)

В сём письме я буду краток
Что строчить о сём, о том?
Вот, приехал я в Саратов,
В нем я маюсь животом!
Я уж столько наскитался –
Мог бы гвоздь переварить…
Здесь же – так я обо..ался,
Что хочу кой-что сменить:
Мне сортир стал родным братом,
И решил я: Навсегда
Пусть он станет – город Сратов!
(Исключаю букву «А».)

Что я скажу – не будет ложью:
Здесь, как и много лет назад,
Гудит от мух опять Поволжье,
И от болезней пухнет зад.

Арбузов нету здесь моченых…
И водки нет, и пива нет...
Но все ж, на Аллу Пугачеву
Здесь лишний не найти билет!
И на ее лихую ж..у
Глядят семь тысяч во Дворце!
В Саратов привезла Европу
Она на ж..е и лице.
Такую дивную красотку
Еще Саратов не видал…
Но… Алла жрет ночами водку –
И гибнет светлый идеал!
Но не важны детали эти,
И всяк готов её лобзать…
Мое же дело – в туалете
И днем, и вечером верзать!

В желудке - злую тяжесть чую,
А в печени – бурлит пропан,
Но я глушу, напропалую,
Весь день глушу интестопан!
От голода и боли вою!
Эх, съесть бы что-нибудь мне! Но…
Казаться стало мне порою,
Что в голове моей г…о!
Г…о везде – в мозгу, и в почках,
Как Золотое, блин, Руно…
И мне Саратовскою ночью,
Во сне привиделось г…о!
Его советы я послушал,
Оно сказало мне: «Good Night!»
Но трое суток я не кушал,
Не знаю – дальше как арбайт.
Кто ж будет на переднем плане,
Людям про Выборы п...еть?
Что ж делать!.. И, в аэроплане,
Придется мне в Москву лететь!

Я раньше был, как иностранец…
Теперь же мне – иной удел!
И Внуково вздохнет: «За..анец!
Какую ж ты заразу съел?»
Я, скажет, вижу боль на роже,
Как голод кожу натянул,
Как похудел, и… Боже! Боже!
Ну, как же ты с лица сбледнул!!!
Ты был, как дуб… Теперь без веток –
Промолвит мне Аэропорт –
Ну, ничего, попьешь таблеток,
И снова выбежишь на корт!

29 декабря 1997 года моего друга до полусмерти избили в отделении милиции одного подмосковного города.
Через четыре дня он умер в реанимации.
Вина убийц не была доказана.
Может быть они по сей день продолжают нести свою "опасную и трудную службу", охраняя "Закон и спокойствие граждан".

Я поимённо вспомню всех
С Судьбы амвона
Кто поднял на тебя, под смех,
Дубьё Закона.
Тех, кто на смерть тебя обрек,
На боль и муку!
Кто для удара мне сберег
Литую руку!

…Чтоб двери каменной «волчок»
Взгремел сурово,
И чтоб глядел на них зрачок
Ствола стального…

Чтоб лица были, как в муке,
В безвмолвье белом,
Чтобы задергался в руке
Мой парабеллум…

И с дланью, скованной навек
Стальной оковой –
Дымясь, повалится на снег
Тот участковый…
Ну, тут последыши кричать
Начнут: «Папуля!»
Но ведь и их, едрена мать,
Догонит пуля!..
И, словно лошади узду,
Через подпруги –
С улыбкой вгонят гвоздь в плечо
Его супруге!..
Чтоб гнусной жизни маяту перелопатить,
И чтоб на эту суету
Патрон не тратить!..

И станут души затухать,
Как в тленьи – пакля,
И будет тягостно вздыхать
Главреж спектакля:
«Как мозг смогло мне обметать
Пожаром рыжим?..»
Могу я не кричать… шептать:
«А он-то выжил!
А он-то, сука, у руля,
На Фриско, в вилле…
А мы его давили, бля –
Недодавили!
Бродил он у норвежских скал,
Летал в Верону…»
Бах!..
Злобный пакостный оскал
Уплыл к Харону!

Напьюсь в дугу, да и спою
«Хава Нагилу»,
Потом приеду и насру
Им на могилу!
Во внутрь жизни заглянув,
Развеял скуку,
Всех, поименно, проклянув,
Кто поднял руку!

6 января 1998, Москва.

© 2001 Лас

Штырь

   Я распахнул окно и посмотрел на утренний двор с шестого этажа. Солнце все еще пряталось за горизонтом, где-то там, но чувствовалось, вот-вот на границе тверди и неба появится древний оранжевый шар. Фонари еще горели и вокруг них кружились насекомые. Ночь отступала, в рассветной дымке уже виднелись застывшие кроны тополей, антенны на крышах, темные слуховые окна, силуэты автомобилей; один за другим предметы из ночного мира приходили в мир утренний. Пройдет пара часов и от этого чуда, от этой прохлады и тишины ничего не останется: высохнет асфальт, раскалятся крыши, побегут по улицам прохожие, загрохочут трамваи - наступит день.
   Гораздо лучше все эти вещи описал Рей Бредбери в повести «Вино из одуванчиков» - в самом начале. Куда уж тут мне… Просто я очень хорошо запомнил то утро, потому что для тех многих, кто сейчас спал или вовсе еще не ложился, оно оказалось последним.
Мама!
   Все началось ровно в шесть утра, когда я уже позавтракал и собирал портфель в школу.
В комнате вдруг потемнело, на кухне вскрикнула бабушка, послышался отдаленный гул. Весь дом затрясся, зазвенели стекла. Я глянул в окно. Весь город окутывало невероятных размеров коричневое облако, которое неслось прямо на наш дом со стороны центра города. Хорошо было видно, как оно стелется по земле, сметая на своем пути дома и деревья. Дом снова вздрогнул и начал оседать. В потолке прямо над моей головой образовалась щель, стены накренились, затрещала мебель и перекрытия.
Бабушка!
   Я кинулся на кухню, но там, где она была совсем еще недавно, беспорядочно громоздились какие-то обломки и вывороченные перекрытия; из лопнувших труб хлестала вода, пахло газом. Вдруг обломки со скрежетом посыпались вниз, увлекая за собой уцелевшие стены и пол. С грохотом обрушился потолок, пробив дыру на несколько этажей вниз. На улице что-то взрывалось и рушилось, но из-за пыли я не мог разглядеть, что происходит.
На улицу!
   Когда я бежал по лестнице, наш дом накрыла коричневое цунами. Свет померк. Дышать стало невозможно. Полетели кирпичи и штукатурка. Лестничные пролеты стали складываться и падать вниз…
   Не помню, как очутился на улице. Все вокруг было в огне, дыму и крови. От нашего дома осталась только груда кирпича, да искореженные водосточные трубы, покрытые черным пеплом. Соседних домов тоже не было, вообще не было никаких домов, даже детская беседка развалилась на части. Повсюду дымились развалины и лежали изуродованные мертвецы. Весь город был сметен с лица земли какой-то невероятной стихией.
Война!
   Я понял, что и бабушка, и спящие папа с мамой, конечно же, не уцелели. Для меня было загадкой, каким образом выжил я. Это сейчас я так спокойно про всё это говорю, а тогда я сидел на огрызке стены и плакал. И никто не приходил. Так было долго, наверное, до вечера, а потом появились люди и сказали про штырь. Они сказали: «Вытри глаза и посмотри наверх!» И я посмотрел. Да, он торчал прямо из неба, из космоса! Огромный, необъятный, невозможный, но все же реальный! Да, он был действительно велик! Я посмотрел на штырь и спросил у людей, что это такое. Но никто не знал. Все бежали прочь, несли с собой уцелевшие вещи, тащили на руках плачущих малышей, волокли носилки с ранеными. На их плечи и волосы опускалась невесомая серая зола, под ногами шуршала тлеющая бумага.
Пойдешь с нами?
   Но нет, я не пошел. Я забрался в горы и посмотрел оттуда на город. Штырь - или что это такое было? - диаметром, наверное, километров в двадцать, «торчал» точно из середины города, вроде гигантского гвоздя, а верхушка уходила в небо и скрывалась в низких облаках. Вокруг штыря высился громадный вал вздыбленной почвы: видимо, штырь вошел очень глубоко. Да, именно такое было ощущение, что он прилетел из космоса и воткнулся в наш город. И даже сейчас, через столько лет многие всё еще думают так, хотя версий с тех пор было выдвинуто множество.
   Потом я опять бродил по развалинам и нашел совсем целый радиоприемник с батарейкой. Передавали, что все города лежат в руинах, что погибли миллионы, что всем надобно эвакуироваться. Потом передача оборвалась на полуслове, и с тех пор я радио больше ни разу не слыхал.
Пришельцы?
Ядерная бомба?
Конец света?..

- Наташа!
- Что, мама?
- А из этого города тебе были письма?
- Из какого?
- Вот из этого, посмотри.
- Да, мама, было несколько…
- А чего же ты флажок на карте не воткнула?
- Ой, забыла… Будет красненький… Кстати, мам, булавки кончаются. И клей.

© 2002 Лас

САКСОФОН-БЛЮЗ

Когда хорошему человеку плохо - это блюз.
Когда плохому человеку хорошо - это попса.

Часть первая
«Зимняя русская тоска»

   Три часа ночи. Я дома один. Скрестив ноги, сижу на надувном матрасе и играю на бас-гитаре. Рядом возвышается мой старый 200-ваттный басовый комбик «Marshall», установленный на шатком табурете, оставшимся в наследство от наших украинских братьев - строителей. На полу стоит начатая бутылка вина «Кокур», прикрытая пластмассовым стаканчиком. В изголовье матраса - пепельница, сигареты и ноутбук. Больше в комнате ничего нет.
   Пахнет ремонтом. В темной прихожей поблескивает циркулярная пила. Пустота. Еще не закончена внутренняя отделка квартиры, поэтому о мебели пока можно не думать. Мой дом только что построен, и большинство квартир пока не продано; в огромном здании живут всего лишь несколько семей.
   За окном валит снег. Если отложить бас и напрячь слух, можно услышать, как под напором ветра похрустывает стеклопакет. Холодно. Сегодня опять буду спать одетым.
   Дергаю струны и думаю: «Все равно я кому-нибудь сейчас мешаю своей игрой. Безусловно, мешаю, хоть ближайшие соседи тремя этажами ниже. По фигу! Что такое моя гитара по сравнению с инфернальным визгом их перфоратора!»
   Играю дальше. Получается неплохо! Получался блюз! В огромной квартире полупустого дома мой бас является сейчас единственным источником звука; источником света - лампы в комбике.
   Звонок в дверь!
   Вот, блин! Все-таки помешал кому-то!
   Иду, открываю…
   На пороге стоит стильный бородатый мужик средних лет. В правой руке у него дорогой саксофон-тенор, а в левой - бутылка водки.
   - Андрей.
   - Саша.
   - Очень приятно.
   - Я уже вторую ночь слышу, как вы здесь играете…
   - Извините…
   - Н-нет, я просто подумал, может, мы сыграем вместе? Я саксофонист.
   - Ну… Это можно… Проходи.
   И мы играли дуэтом. Андрей оказался преуспевающим профессиональным музыкантом-импровизатором. Играл он самозабвенно, красиво, с душой.
   Мы допили мое вино и его водку. Утром, когда он пошел домой, я спросил:
   - А почему ты две ночи слушал, как я играю? Приходил бы сразу! Стеснялся?
   - Да нет… Просто у меня водки не было.

Часть вторая
«Летняя русская тоска»

   В тот августовский, кажется, день, когда в Москве случился пожар на телебашне, народ явно почувствовал себя не в своей тарелке. Всем было странно, что телевизор ничего не показывает, и люди с просветленными и расслабленными лицами шатались по улицам и пили пиво. Нам с Машкой тоже было странно, и мы поперлись гулять по городу и пить пиво, а то и вино.
   Вечером Цветной бульвар окутался тягучей синей дымкой затухающего останкинского пожара, пахло горелой телебашней. Нечистый московский воздух стал неподвижен. Машин почти не было, что тоже странно. Не пищали мобильные телефоны; из киосков «аудио-видео» не хрипел позорный русский «шансон», не чеканил речовки Децл. Прогуливающиеся люди говорили тихо и передвигались медленно, как в Питере. Пиво не хлестали, а потягивали. Смотрели по сторонам, а не прямо перед собой. Город был погружен в необычную, уже давно забытую вечернюю тишину. Наверное, так бывало в Москве в 30-е или в 40-е годы.
   Мы добрели до середины бульвара и вдруг услышали, как где-то играют на саксофоне. Причем, играют явно живьем. Остановились, покрутили головами, прислушались.    Действительно, невдалеке, привалившись спиной к дереву, стоял парень и выводил на саксофоне нежную печальную мелодию. Вокруг него прямо на траве сидели несколько человек и слушали.
   Одного взгляда на парня было достаточно, чтобы понять - он настоящий музыкант: тонкие пальцы, длинные волосы, собранные в хвост на затылке, прикрытые веки, одухотворенное бледное лицо. Парень не выпендривался и не плюсовал, не рвал душу себе и слушателям. Красивая щемящая музыка удивительно гармонировала с окружающей природой и настроением.
   Природа в ответ благодарно дарила вечернюю прохладу и покой. Я закурил. Люди на бульваре замедляли шаг, переставали разговаривать, слушали.
   Неожиданно откуда-то с другой стороны бульвара, из сумерек донесся истошный пьяный крик:
   - Это кто там так х..во играет на саксофоне?!!
   Саксофонист «на полуслове» прекратил играть, элегантно отнял мундштук саксофона от губ, повернулся в ту сторону, откуда донесся крик, и неожиданно грубым сиплым голосом заорал:
   - Пошел на х.., пидарас!
   Пауза. Фермата. Парень прикрыл глаза, набрал в грудь воздуху, и вновь над притихшим вечерним бульваром полилась дивная мелодия.

© 2002 А.Лас